Форум Киллиана Мерфи

Воть и продолжение

Я никогда не испытывал склонности к женщинам. То есть меня не возбуждали все те округлости, которые имели своим предназначение привлекать мужской пол. Я был искренне удивлен, когда мне открыли непреложную истину – мужчина должен любить женщину. Мне даже в мысли никогда не приходило, что эти существа должны вызывать во мне какое-то волнение. Кто-то называет это ненормальным – но для меня это было вполне нормальным. Ненормальным как раз было увиливание за разодетыми в шелка и атлас размалеванными девицами. А может, это няньки отбили у меня всякое стремление к прекрасному, как их называют, полу? Согласен, в отдельных представительницах женского племени есть прелесть – я всегда ценил красоту, но лишь с тем чувством, с которым мы смотрим на прекрасную картину или статую. Я восторгался красивыми мужчинами не меньше, чем красивыми женщинами, хотя склонность к первым была более заметной. Думается мне, что я любил мужчин потому, что не любил женщин, и потому, что мне встречалось больше красивых мужчин, чем женщин. Две вещи не терпят пустоту – сердце и постель. Особенно когда ты молод и полон сил, а единственное, куда ты можешь эти силы приложить – развлечение королевского двора.

Брат лояльно относился к моим странностям, хотя никому другому он не прощал того пререкания природе, что было во мне.

Луи был, в противоположность мне, отчаянным любителем женщин. Мария, племянница всеми обожаемого кардинала Мазарини, не блистала родословной, но все остальное было в ней начищено до блеска. Её можно было бы назвать первой любовью моего брата, если забыть о его тяжелых вздохах по внушительным округлостям бесчисленных фрейлин маменьки. Но то, как говорится, первый зов плоти, а Мария – первый зов сердца.

Она нравилась мне. И за красоту, и за несомненный ум, и за искреннюю любовь к Луи. Все же я был его младшим братом, я был обязан охранять его от непрекращающихся посягательств толпы девиц, мечтающих родить для короля незаконного ребенка и остаток жизни провести в относительном богатстве где-нибудь на задворках нашего необъятного государства.

Мазарини кривился, словно от зубной боли, когда видел Луи вместе со своей племянницей. Мария робела, видя недовольство дядюшки, но, несмотря на страх перед ним, самозабвенно предавалась любви, стараясь ничего не замечать. Моя маменька выказывала ко всему удивительное равнодушие – она, видимо, решила дать Луи «развлечься» и не трогала до тех пор, пока не нашла ему некую испанскую принцессу, на которой он был обязан жениться.

Луи наслаждался жизнью. Я видел, как его привязанность к Марии становится все сильнее и сильнее, пока, наконец, их отношения мне не пришлось охарактеризовать как «любовь».

Я удивительно хорошо понимал человеческие чувства. Не одаренный от природы способностью глубоко чувствовать, я зато был чуток к чувствам других. Простую привязанность я мог отличить от настоящего чувства, - я, никогда не любивший женщин, все же откуда-то знал, что такое любовь. Как я предполагаю, понимание это заложено в каждом человека, и его не истребить ничем.

Я с тревогой и умилением наблюдал за счастьем брата, в душе прекрасно понимая, что оно не может длиться долго. Его возлюбленная была безродной итальянкой, пробившейся в свет лишь благодаря могущественному дяде, а он был королем Франции, и его сердце должно было быть отдано той женщине, что помогла бы заключить наиболее выгодный для страны союз. Я знал, что Мазарини уже давно мечтал женить брата на дочери испанского короля и ждал, когда же, наконец, хоть кто-нибудь скажет несчастному, что его любовь обречена.

И внезапно разразилась война. Меня всегда удивляло, как это так получается – ещё вчера был мир, а сегодня уже толпы юношей надевают доспехи и спешат под знаменами Франции на верную смерть. «Война, война» – говорят они, но почему-то ничего во мне не менялось от этого слова – жизнь шла, как и раньше, я все так же веселился, и никому и в голову не приходило отправить этакого шута на фронт – хотя, думается, одним своим видом я довел бы сотни солдат до смерти от смеха. На самом деле, я был бы отличным воином, правда, лишь в том случае, если бы от меня не потребовалось исключительной отваги и доблести, - я был порядочным трусом, но в фехтовании и стрельбе всегда обходил своего венценосного брата.

Как бы то ни было, Луи отправился на фронт, приказав мне заботиться о Марии. Заботиться! Меня всегда немного смешила эта девушка, смотрящая на меня со смесью благоговейного ужаса и изумления в глазах. Она побаивалась меня – моих диких нарядов, поведения, старалась избежать излишнего общения со мной, на котором я, честное слово, и не настаивал. Возможно, я был для неё чем-то вроде крикливого павлина – яркого, но отталкивающего своим гадким голосом, до которого страшно дотронуться – вдруг клюнет!

Но после отъезда Луи у неё не осталось никого во дворце, с кем она могла бы поговорить – многочисленные дамы из свиты маменьки относились к ней с презрением и завистью, сама королева была холодна и бесчувственна. Мазарини, обрадованный отсутствием могущественного покровителя своей племянницы, стал устраивать ей скандалы, приказывая немедленно покинуть дворец.

Однажды я услышал отчаянную ругань кардинала и устремился к источнику шума. В одном из коридоров насупившийся Мазарини, уперев руки в бока и выпятив вперед внушительный живот, кричал на поникшую, маленькую и чрезвычайно жалкую Марию, которая стояла с опущенной головой, олицетворяя собой почти поверженную решимость.

Я появился из-за угла, поправляя прическу, словно случайно проходя мимо, остановился около кардинала, бросившего на меня тяжелый взгляд из-под угрюмо сдвинутых бровей, и изящным движением выудил из кармана платья носовой платок.
- Королева просила передать это вам, - я невинно захлопал ресницами, - Вы, кажется, забыли вчера ночью это у неё в спальне… во время исповеди, - и расплылся в широчайшей улыбке. Со стороны Марии раздался какой-то непонятный всхлип, Мазарини налился краской и без слов ушел, гремя каблуками по мраморному полу.

Его племянница подняла лицо, которое сияло краской смущения. Она беззвучно смеялась. Я склонился к её ручке.
- Мсье, как мне вас отблагодарить? – тихо спросила она.
Я хихикнул.
- Увы, мне нечего попросить у вас, как разве что новую шляпку, - и я изящным движением предложил девушке руку, которую она с улыбкой приняла.

А война между тем продолжалась. С фронта шли хорошие новости. Мария половину дня проводила в молитвах за здоровье Луи, я же совершенно не волновался за него – вряд ли короля пустят на передние позиции, скорее всего, он отсиживается в палатке и строит хитроумные планы будущих сражений. Но на этот раз моя интуиция подвела меня.

Был прекрасный солнечный день, когда к дворцу подкатила карета. Я тогда, сидя за круглым столом вместе с несколькими из своих наиболее любимых приближенных, обсуждал новый фасон платья, разложив перед собой гору набросков.

В комнату ворвался один из министров с совершенно побелевшим лицом, - видимо, он ошибся дверью. Увидев меня, он в волнении воскликнул:
- Король умирает! – и унесся вон.

Я несколько секунд сидел неподвижно, пытаясь понять смысл его слов, а затем, сорвавшись с места, выбежал в коридор.

Все столпились у дверей в королевские покои. Я увидел, как бледную Марию увели прочь фрейлины, Мазарини мерил шагами коридор, перебирая четки, придворные шептались. Лишь я появился, все взгляды обратились на меня. Повисла пугающая тишина. Я с удивлением смотрел на притихших людей, силясь понять, что так удивило их в моем появлении.

- Что с братом? – наконец проговорил я. Никогда ещё дворец не слышал из моих уст более жалкого вопроса. Голос мой дрожал, вместо полагающегося «короля», я сказал «брата». Изо всех сил я пытался сдержать свое волнение.

Прежде чем кто-либо успел мне ответить, из комнаты вышел придворный лекарь с выражением лица столь скорбным, что я похолодел, решив, что мой брат уже отошел в мир иной. Доктор тяжело вздохнул, движением руки подозвал к себе кардинала и что-то прошептал ему на ухо. Мазарини помрачнел ещё больше, и, в свою очередь, позвал меня.

- Надежды нет, - тихо сообщил он мне, - наш король умирает. Он тяжело болен и не поправится.

Мой мозг плохо воспринял эти слова. Одарив кардинала абсолютно непонимающим взглядом, я рванулся к дверям, испытывая лишь одно желание – увидеть Луи.

Увидев Луи, я в первую секунду отшатнулся, охваченный безотчетным ужасом. На кровати лежал человек, которого я с трудом смог признать за своего старшего брата. Мертвенная бледность, заостренные черты лица, синева под глазами… Он лежал неподвижно, дыхание было столь слабым, что я сначала решил, что он уже мертв. Осторожно приблизившись к кровати, я сел в кресло у изголовья, не зная, что мне делать и не в силах отвести взгляда от лица брата.

Двери в комнату резко распахнулись. Я поднял голову – в зеркале, висевшем на противоположной стене, отразилось мое размалеванное лицо. Я вздрогнул, и сердце сжалось от осознания собственной никчемности, неуместности, словно я по ошибке надел комическую маску и вышел на сцену, где разыгрывалась трагедия. В дверном проеме я увидел Мазарини с моей матерью, прижимавшей к лицу платок. Я обернулся.

Королева опиралась на мощную руку кардинала, её плечи сотрясались от рыданий. Я вскочил, освободив для нее место около изголовья кровати, а сам отошел в дальний угол комнаты. Мать словно не заметила меня: она упала в кресло, притронулась к лежащей поверх одеяла руке Луи и всхлипнула. Мазарини сжимал её свободную руку, не отводя взгляда с Луи. Я стоял в отдалении, глядя на них и чувствуя себя таким ненужным здесь… Я смотрел на брата и все никак не мог понять, что это значит – умереть. Я просто не мог себе представить, что Луи может умереть. Это было невозможным. Этого не могло произойти, потому что… потому что как я же мог жить без Луи? Я все спрашивал себя, что это значит… Кардинал с моей матерью казались какими-то неясными, туманными фигурами, тогда так страшное, похудевшее, изменившееся лицо брата было таким ярким в полутемной комнате…

Я не мог плакать, не мог ничего сказать – я просто не понимал, что случилось.
- Филипп… - усталый голос матери прорвался ко мне словно через какую-то пелену, я вздрогнул и очнулся от своего странного оцепенения, - Филипп, милый, нам надо поговорить, - она тяжело встала, не выпуская руки Мазарини. Я медленно подошел к ней. Она взяла мою руку – я не помнил, чтобы мать прикасалась ко мне с тех пор, как мне минуло двенадцать, - Пойдем, мой мальчик, - в её голосе были слезы, а не ласка, - она словно старалась отдать свою нежность, обычно предназначавшуюся Луи, хоть кому-нибудь.

- Нет, постой, - она внезапно высвободила свою руку из моей, прижала её ко лбу и тяжело вздохнула, - я не в состоянии… Монсеньор поговорит с тобой…

- Поговорит о чем? – тихо спросил я.

- Мой дорогой… - мать вновь приложила платок к лицу, - Когда твой брат умрет… - она всхлипнула, - ты станешь королем.

Повисло молчание. Мазарини не сводил с меня своего обычного мрачного взгляда, королева плакала, я же просто пытался понять смысл услышанных мною слов. «Король… Смерть…» – эти слова поначалу были лишь пустым, не имеющим никакого значения звуком. Но наконец я смог понять, что, если Луи умрет, я должен буду стать королем.

- Но… Но ведь он не умер. Мой брат не умер, - я переводил взгляд с матери на кардинала.
- Он умрет, - сурово вымолвил Мазарини.

Я начал медленно пятиться к двери. Наверное, рассудок мой в тот момент помутился, ибо мне взбрело в голову, что если я тут же не сбегу отсюда, то меня схватят, запрут в камеру и будут держать до тех пор, пока я не соглашусь быть королем. Кардинал, мрачный и решительный тюремщик, наступал на меня, я отходил, испытывая лишь одно стремление – убежать.

- Он не умрет, - тихо сказал я. Моя мать вздрогнула и подняла полные ужаса глаза на меня, - видимо, в тот момент ей показалось, что её второй сын сошел с ума – настолько ужасным, полоумным был мой вид и тон разговора.

- Вы понимаете, Луи не может умереть, – я закивал кардиналу, словно пытаясь его в этом убедить.

- Ваше высочество, успокойтесь, - тоном, которым обычно разговаривают с умалишенными, начал он.

- Не умрет, ясно вам? – я уперся спиной в дверь, нащупал ручку и выскочил вон. На меня тут же обратились десятки любопытных глаз. Словно загнанный в западню зверь, я в ужасе смотрел на всех этих людей, сгрудившихся вокруг меня, не понимая, чего им надо. Внезапно, - я действительно тогда тронулся умом, - я рассмеялся и стал выкрикивать:

- Берите! Берите все! Мне ничего не надо! – вокруг меня образовалось пустующее пространство, придворные с ужасом смотрели на меня, - Все – вам! – я сделал приглашающий жест рукой, - Все для ваших закулисных игр! Неужели вы недовольны? Нет! Мне не нужно ничего, все вам, вам! Оставьте все себе! – и, вновь расхохотавшись, я вышел из толпы людей, молчаливо расступающихся передо мной, как воды Мертвого моря перед Моисеем.

Но мой смех вскоре сменился слезами. Я едва доплелся до своей комнаты, рухнул на кровать и разрыдался – я никогда в жизни не плакал, даже когда меня били за мои проступки, – и слезы, столько лет копившиеся во мне, нашли наконец выход. Я содрогался всем телом, вцепившись руками в одеяло и безжалостно надрывая дорогую ткань своим пальцами. В голове было пусто, я не думал ни о чем.

Наконец в мой мозг пришли две мысли, обе настолько страшные для меня, что я перестал плакать и затих, скованный ужасом.

Луи умрет. Я наконец понял, что это значит, - его больше не будет. Но это… Это было невозможно, потому что я не мог жить без брата, я понимал это. Я должен был стать королем, - но и это было невозможным, потому что я не мог быть королем. Две истины, которые я никак не мог принят.

Я сел на кровати, обхватив колени руками и невидящим взглядом уставившись в угол комнаты. Мне пришло в голову, что если я буду вот так сидеть, не двигаясь, то обязательно должно произойти что-то, что могло бы изменить то ужасное положение, в котором я оказался. Я был уверен, что сейчас в мою комнату зайдет кто-нибудь и скажет, что брат поправляется, что все будет хорошо. Я упорно сидел и ждал, но никто так и не пришел. Иногда я слышал быстрый стук каблуков в коридоре, и мое сердце всякий раз начинало сильнее биться, надеясь, что то пришли с хорошими для меня новостями, но я всякий раз ошибался.

Наконец, просидев так несколько часов, я глубоко вздохнул, пытаясь сдержать вновь подступающие слезы, и спрятал лицо в ладони. На руках осталась краска. Я вскочил, дрожа от презрения к самому себе, подбежал к столу, на котором стояла кувшин с водой, запустил руки прямо в узкое горлышко и начал быстро отмывать грим со своего лица: безжалостно, грубо, словно стараясь принести себе наибольшую боль. Я сорвал с головы парик и швырнул его на стол. Наконец я заглянул в зеркало: на меня смотрел некрасивый человек, с темными, запавшими от слез глазами, со спутанными, мокрыми волосами.

Я упал на стул, стоящий рядом, положил голову на мокрую от расплескавшейся воды столешницу, накрыл голову руками и постарался успокоиться, но тщетно. Передо мной со всей яркостью вставали картины моей будущей жизни: длинный, темный коридор, полный безликой толпой придворных, перешептывающихся за твоей спиной, армия министров, с чинными лицами уважительно кивающими тебе при любом твоем слове, бесконечные балы, на которых приходится улыбаться и быть со всеми любезными… и душно, нестерпимо душно – мне словно сдавили грудь, стало трудно дышать.

Я не мог быть королем. Во всем океане мыслей и картин, мелькавших в моем расстроенном сознании, эта истина возвышалась, словно некая твердыня – её не сдвинуть, не изменить…

Холодная вода привела меня в себя, раз я смог мыслить. Я был убежден, что и моя мать, и Мазарини должны понимать, что выпавшее на мою долю испытание мне не вынести. Они просто обязаны были что-то выдумать, что помогло бы мне… Нет, нет, это было невозможно, невозможно, я не мог…

Я резко выпрямил спину, злобно уставясь на свое отражение.
- Луи жив, - прошипел я, - Жив, и не умрет.

Ночью я забылся тяжелым сном, постоянно просыпаясь от мучавших меня кошмаров, причем я никак не мог запомнить, что же я видел. Очнувшись утром совершенно разбитым, я с трудом встал с кровати, чувствуя необычайную слабость, голова моя раскалывалась. Я достал из дальнего угла гардероба простой мужской камзол, который я не носил вот уже несколько лет – он выцвел и запылился. Причесавшись и умывшись, я вышел из комнаты, намереваясь первым делом узнать о состоянии моего брата. Подойдя к его покоям, я хотел уже было войти, как один из двух солдат, охраняющих двери, выступил вперед и преградил мне дорогу.
- Куда направился? – спросил он грубо.

Я смерил его усталым, равнодушным взором и промолчал. Второй солдат побледнел и подскочил ко мне, раскланиваясь:
- Ваше высочество, простите нас, - он оттащил своего товарища в сторону, что-то быстро шепнув ему на ухо, тот начал поспешно извиняться и оправдываться, но я, не слушая, вошел в комнату.

Мария стояла на коленях у кровати Луи, спрятав лицо в покрывало, при моем появлении она подняла бледное, заплаканное лицо и затравленно посмотрела на меня, словно испугавшись, что я отгоню её от постели любимого.

В сердце шевельнулась щемящая жалость к этой девочке и симпатия к её самоотверженной, честной любви, но все эти чувства были каким-то бледными, отдаленными, словно я наблюдал за миром через какую-то завесу и все чувства, чтобы прийти ко мне, должны были преодолеть эту преграду и потому потерять свою силу и полноту.

Я, не говоря не слова, как и на кануне, сел в кресло у изголовья кровати, не смотря ни на Марию, ни на брата, погруженный в оцепенение, отрешенный от всего мира.

- Ваше Высочество? – голос девушки словно спрашивал, действительно ли это я. Ответом ей было молчание.

Я услышал шуршание платья, через несколько секунд девушка присела около меня на пол, устремив свои полные тревоги глаза на меня.

Так мы и сидели в полном молчании, только часы мерно стучали в тишине.
- Что с вами, Филипп? – наконец произнесла она, силясь как-то развеять ту тяжелую обстановку, что окружала нас.

Вместо ответа я повернулся к брату, словно игнорируя девушку, хотя, надо признаться, тогда я действительно едва ли замечал её присутствия, иначе бы я никогда не сделал того, что я сделал. Взяв Луи за руку, я произнес дрожащим голосом:
- Ты обещал мне не умирать. Я взял с тебя слово.

Мария вздрогнула, мягко положила свою руку на мое плечо, испугавшись, видимо, за мой рассудок.
В комнату вошел слуга матери.
- Королева просит вас к себе, Ваше Высочество, - безучастно произнес он. Я даже не повернулся к нему. Мария тихо сказала мне:
- Ваша матушка просит вас прийти к ней.

Я посмотрел на девушку, заглянул в её большие, полные боли глаза, ища хоть какое-то участие.
- Мы с вами единственные люди во дворце, кого беспокоит жизнь Луи, - наконец тихо промолвил я, и голос мой был спокоен до такой степени, что глаза Марии округлились еще более от ужаса, который вызвали в ней мои слова.

Я бросил взгляд на брата, встал и вышел вслед за слугой, испытывая абсолютное равнодушие ко всему происходящему.

Мать ждала меня в своих покоях. Лишь я вошел, она кивнула слуге, прося оставить нас одних, и встала навстречу мне с суровым и холодным видом. Я остановился посреди комнаты с безучастным лицом, не выразив ей почтения ни поклоном, ни даже самым простым кивком головы.

- Я рада, что ты наконец-то нормально одет, - наконец вымолвила она.

Я понимал, что матери трудно со мной говорить. Она была настолько же холодна ко мне, насколько привязана к Луи, - мы едва знали друг друга. Но все же от её слов моя бесстрастность обратилась в самую жестокую обиду. Неужели эта женщина, называвшая себя моей матерью, не могла сказать что-то другое? Неужели в её сердце могла уместиться любовь лишь к одному сыну?

- Вы что-то хотели от меня, сударыня? – в моем голосе прозвенела обида.
- Да, - она указала рукой на одно из кресел, - сядь, Филипп.

Я послушался. Мать села рядом со мной, устремив на меня свой холодно-непроницаемый взгляд.

- Мне тяжело говорить об этом, - она сцепила свои сухие пальцы в замок, сверкнули бриллианты на кольцах, - но как королева и как твоя мать… Ты должен понимать, что после смерти твоего брата…

- Скажите, матушка, а разве он уже умер? – внутри меня поднималось нечто, что я бы назвал яростью, если бы знал, что это такое. В жизни своей я не испытывал ни к кому сильной злобы, и то, что сейчас назревало в моей душе, было тем ужаснее, что я не умел, да и не хотел этого сдерживать.

Мать на несколько мгновений опустила голову, видимо пытаясь справиться со слезами.
- Тебе прекрасно известно, что это безнадежно, - тихо и обречено сказала она.
- Наверное, раз вы так считаете, то для вас это безнадежно, - не чувствуя к этой женщине никакой жалости произнес я.

Что-то внутри меня говорило, что, подчинись я общему унынию, я погублю Луи. Почему-то в тот момент я был уверен, что одно мое слово решает судьбу брата: или я поддамся и соглашусь, что положение безнадежно, или же я продолжу верить – глупо, безумно, но то была надежда, подкрепляемая каким-то внутренним чутьем, которое было у меня очень хорошо развито; возможно, та связь, что существовала между мной и Луи, помогала мне чувствовать его. Не смотря на всю видимую безнадежность его положения, что-то во мне не желало верить, что он может умереть, поэтому меня злили разговоры о том, что должно произойти, если Луи все же скончается. Я не желал хоронить брата раньше времени, не желал говорить об этом, словно чувствуя, что любое слово о его смерти убивает его.
- К тому же, сударыня, - промолвил я, - я не буду королем.
- Ты не можешь этого избежать, - твердо ответила королева.
- Нет, матушка, есть множество способов мне избежать этого и, поверьте, я воспользуюсь любым из них, если мне придется, - с некоторым презрением парировал я.
- Филипп, - голос матери стал строгим, - я прошу тебя понять всю твою ответственность…
- Если бы я не понимал всю свою ответственность, я бы с легкостью согласился стать не то, что королем Франции, да хоть Папой Римским.
Мать охнула.
- Не богохульствуй! – и поспешно перекрестилась. Я с все возрастающей неприязнью смотрел на эту старую, уже потерявшую всякую приятность женщину, которая с напускным благочестием упрекала меня за мои слова.

Она корила меня за легкомыслие. Но, видит Бог, если бы я не понимал всей моей ответственности, если бы я не понимал, что значит быть королем, разве бы я отказался от престола? Я не был предназначен для того, чтобы носить корону, я был не готов, и прекрасно понимал это, как и моя мать, и Мазарини. Но я прекрасно понимал, зачем нужен им – посадив на престол безобидного дурака, они бы с легкостью взяли власть в свои руки, - особенно это радовало кардинала. Что ж, пусть так, мне было все равно, я был готов отдать власть им хоть сейчас – она была не нужна мне. Но управлять через себя, выполнять их указания, нести на себе всю ответственность за их ошибки я не желал. Пусть хоть вся Франция пропадет в тартарары, но я не желал, чтобы считали, что это я поспособствовал её падению. Я не мог стерпеть обвинений в бездействии и потакании амбициям Мазарини, - я знал, что не могу противостоять ему, я не имел ни малейшего желания вмешиваться в политику. Я слишком хорошо знал себя и не пытался быть тем, кем я не являюсь. Моя брат – прирожденный король, я – нет. Я был дураком, но дураком умным, как бы нелепо ни звучали эти слова. Я знал, что я дурак, я знал, что не стану умным, и эта твердая убежденность и поддерживала меня, удерживая на грани безумия и не давая переступить эту черту.

- Почему бы вам не взять любого из нашей многочисленной родни и не посадить на престол? - спокойно спросил я.
Мать вспыхнула.
- Потому что ты должен быть королем! Ты второй по старшинству королевский сын.
- Что ж, - равнодушно произнес я, - если Луи умрет, я избавлю вас от столь нежелательной вещи, какой являюсь я.
- Как мне надо понимать твои слова? – настороженно спросила она.
- Понимайте их, как вам угодно, сударыня, я все сказал. Я не буду королем и приложу к этому все усилия. Вы же… Вы же можете быть спокойны, - вашим придворным интригам я не помешаю. Они мне не нужны. И власть мне не нужна. Я не рожден для неё.
- Для чего же ты рожден?! - в ярости вскричала мать, - Для ношения женского платья и посрамления всего французского двора?!
- Наверное, - я встал, - наверное, для этого. По крайней мере ношение женского платья не вызывает во мне никаких терзаний. Я тот, кто я есть, я живу, как живу, и все, чтобы мне не сказали: ни угрозы, не похвальбы, ни оскорбления, - не сделают меня несчастнее или счастливее.
Мать смерила меня полным презрения взглядом, я ответил ей тем же и вышел из комнаты, благодаря Господа за то, что перепалка с этой женщиной вывела меня из того безучастного оцепенения, в котором я пребывал.

В коридоре я встретил Марию. Она ждала меня все то время, пока я находился у матери.
- Что случилось, Мария? – я уже привычным за время отсутствия Луи жестом подал ей руку, на которую она доверчиво оперлась.
- Дядя после вашего ухода зашел в спальню к Луи, - её голос дрожал от обиды и удивительного женского возмущения, которое возникает, стоит их разъединить с любимым, - Он разозлился, когда увидел меня, и выгнал, запретил появляться там…
Я едва заметно улыбнулся.
- Я исправлю это, пойдемте со мной.

Мы направились к покоям Луи. Стражникам, все так же преданно стоящим на страже, я кивнул:
- Эту девушку вы обязаны пропускать к королю в любое время, которое она пожелает.
- Но монсеньор приказал… - начал было один из них.
- Как я понимаю, монсеньор – духовный глава государства нашего. Ну а я, - во время болезни короля, я – глава всего остального, смею надеяться. Так что вы можете смело сказать, если вам возразит монсеньор, что выполняете мой приказ. Пропустите нас, - и мы с Марией вошли в комнату.

Кардинал был там. Сидя в дальнем углу, он мрачно наблюдал за лежащим в беспамятстве братом, механически перебирая четки. Его глаза тут же остановились на племяннице.
- Я же приказал…
- Вы приказали, монсеньор? – голос мой был тверд и холоден, - Ещё вчера, кажется, вы пророчили меня в короли Франции, - я бросил взгляд на брата, словно ища у него поддержку. Хоть он и был в забытье, но почему-то в душе моей поднялась небывалая уверенность, Луи слово действительно поддерживал меня, я чувствовал это. - К тому же, если мне не изменяет память, на случай болезни короля я представляю власть, которая, к тому же подкрепляется родственной связью. Не вам решать, монсеньор.

Мазарини смерил меня пылающим ненавистью взглядом, но я был абсолютно спокоен. Лишь уважение может вызывать страх, а я не испытывал к этому итальяшке ничего, кроме презрения.

Наконец он в униженном почтении склонил голову и вышел, громко хлопнув дверью.

Мария, как только он оставил нас, не произнеся ни слова, кинулась к постели Луи, заняв то положение, в котором я нашел её сегодня утром. Она не думала ни о чем: ни о том, что любимый её умирает, ни о том, что учинит её дядя за подобное самовольство, она просто любила и думала лишь о том, кого в любой момент могла потерять, находя счастье в том, чтобы быть рядом.

Так мы и проводили долгие тягостные часы подле Луи, сидя по разные стороны от него. Мария нисколько не стеснялась выражать свои чувства при мне, проникнувшись полным ко мне доверием. Вряд ли кто-нибудь посмел заподозрить меня в какой-либо радости от того, что мне предстояло занять престол после смерти короля, даже самые злые языки не могли найти ни слова против меня, наблюдая, как я все дни проводил подле бесчувственного брата.

Иногда Мария начинала терять надежду – плакать, причитать, - тогда я с возмущением и гневом заставлял её стыдиться подобного поведения. Моя удивительная строгость, которой, казалось, неоткуда было взяться в столь мирном человеке, каким был я, ошеломляла девушку и приводила в чувство. Думается, не будь меня, она бы давно погрузилась в ужасающее отчаяние. К тому же её дядя, возненавидевший свою родственницу, обращался с ней просто отвратительно, так что даже королева сделала ему замечание, не в силах выносить подобного отношения к молодой девушке.

Мне же приходилось искать поддержку в самом себе, и я больше не позволял себе столь бурно проявлять свои чувства, как в первый день, хотя иногда, глядя на бледное лицо брата, мне хотелось кричать, плакать, звать его, хотелось, чтобы он очнулся и заговорил со мной… Это были страшные минуты – я изо всех сил сдерживался, чтобы не разрыдаться, кусал губы в минутном отчаянии, но не мог себе позволить показать Марии, как мне тяжело.

Тогда все это было моим естественным поведением, я не задумывался над своими поступками, действуя так, как велело сердце, но сейчас, оглядываясь назад, мне приходится признать, что та пора была самой достойной порой в моей жизни, - все то сильное, стойкое, что было во мне, проявилось, и я вел себя более мужественно, чем когда-либо за всю свою жизнь.

Так прошли восемь дней – врач приходил и уходил, не выражая никаких надежд. Наконец на девятый день, вечером, когда Мария уже спала, измученная, в кресле, тихо вошел доктор и, после осмотра, поднял на меня удивленные глаза.

- Ваше высочество, - наконец тихо проговорил он, чтобы не разбудить девушку, - я отметил это ещё вчера, но решил не обнадеживать…
- Что? – я почувствовал, как мое сердце в волнении забилось.
- Улучшение, - наконец как бы нехотя произнес доктор, - некоторое. Слабое, - поспешно добавил он. - Прошу вас, не говорите никому, я не хотел бы возбуждать тщетных надежд…Это невероятно, но…

Я беззвучно рассмеялся. Теперь все будет хорошо. Я знал это лучше всякого врача.
Через три дня, когда можно было уже с уверенностью заключить, что Луи идет на поправку, доктор решился сказать об этом моей матери и Мазарини. Мария, услышав об этом, пришла в такое сильное волнение, что её пришлось увести, предоставив заботам служанок.

Моя вера была вознаграждена. Я был рядом с Луи, когда он впервые открыл глаза. Передать мои чувства сложно. Увидев в его взгляде, обращенном на меня, пробивавшееся сквозь пелену беспамятства узнавание, я едва сдержал себя, чтобы не заключить его ещё не слишком здоровое тело в объятия. Вместо этого я просто взял его за руку и прерывающимся, дрожащим голосом сказал:
- Сир, кажется, я один не поверил, что вы умираете.
Луи слабо улыбнулся и сжал мою ладонь.
- Я знаю, брат мой, я знаю.