Форум Киллиана Мерфи

Сразу хочу предупредить,рассказ ОЧЕНЬ большой,и поэтому буду выкладывать его по частям,чтоб все успевали прочитать.Даже не спрашивайте, про что это. Все равно ничего не поймете.))))))Шиза, одним словом. Это то, чем я баловалась в дечении двух недель по утрам. Вот что получилось...

Я родился, вырос, живу и умру, дай Бог, в королевской семье. Брат мой, не исполнилось ему и пяти лет, успел сделаться королем Франции; я, увы, отличался меньшей расторопностью и поэтому оставил за собой скромный титул «брат короля».

Маменька назвала меня Филиппом. В имени этом мне всегда чудилось нечто лошадиное, словно храп сытого коня после долгой пробежки. Своего первого жеребца – крашенного в белую краску, с голубыми поводьями, раскачивавшегося взад-вперед, как старушка над молебником, я так и назвал: «Филипп».

Луи тогда побежал к маменьке и в каком-то удивленном восторге закричал:
- Maman, знаете, как брат назвал свою лошадь?
Конечно, свою игрушку он гордо нарек Геркулесом. Ему всегда не хватало самоиронии.

У меня складывается впечатление, что созданы мы были единым целым, но потом кто-то пришел и неумелой рукой разъединил нас, раскачивая свой резец из стороны в сторону, точно спьяну.

Ни в одном из нас не было золотой середины, чувства меры. Если какая-либо черта характера отсутствовала у одного из нас, то в другом она проявлялась с лихвой.

Я был легкомысленным трусом со странноватыми наклонностями – Луи был смел, как полагается быть смелым монарху, женщин любил без всякой меры и все время что-то искал: что именно - я так и не смог до конца понять. Сам же я перестал искать ещё в начале своей бессмысленной жизни, поняв, что любые поиски тщетны и всегда приводят к душевному расстройству. Луи не умел смеяться над собой, так что мне приходилось смеяться над ним, впрочем, он никогда, ну, или почти никогда на меня не обижался.

Мы представляли собой редкое явление – младший не завидовал старшему.

Но чему я мог завидовать? Короне, власти? У меня была власть, но она, счастье мое, не несла в себе никакой ответственности – слово, пугавшее меня с раннего возраста лучше страшных историй о призраке убиенного незаконнорожденного сына Людовика X. Впрочем, эту чепуху выдумал Луи – мы часто сбегали от нянек и, прячась в тени сада, где было темно, как ночью, рассказывали друг другу жуткие истории. А ещё мы обожали, как следует спрятавшись, слушать вопли и причитания нянюшек, в очередной раз убеждающих друг друга, что «на этот раз они уж точно утонули в озере». Эти дурехи, похожие на стайку куриц, так ничему и не научили за все годы службы, и издевались мы с Луи над ними безжалостно.

Однажды, пробравшись к одной из маменькиных фрейлин в спальню, мы нарядились в женские платья. Эффект был потрясающим: няни сначала удивились двум незнакомкам – я проявил удивительное умение в накладывании грима, - но, когда Луи упал с каблуков (мы должны были компенсировать недостаток роста огромными каблуками), и дамы поняли, кто перед ними, они зашлись таким визгом, словно юный король упал к их ногам сраженный пулей.

Маменька вызвала нас к себе и строго спросила, кто был зачинщиком этого безобразия.
- Я, сударыня, - легко ответил я, хотя эту забаву предложил Луи.

Я всегда брал вину на себя, - то, что дозволено брату короля, не дозволено королю. В конце концов, моя репутация в глазах маменьки щеголяла полным своим отсутствием, так что мне нечего было терять. Луи, хоть и сопротивлялся сначала подобным жертвам с моей стороны, в конце концов признал их благоразумие, хоть порой ему было весьма трудно сдержать себя и не открыть матери правду. Но я взял с него честное слово молчать, и он не мог нарушить свою клятву.

Мазарини, услышав об очередном безобразии, учиненном нами, посоветовал маменьке держать нас по отдельности. Луи, услышав это, пришел в ярость и со всем пылом глупой юности пригрозил отречься от престола. Маменька и кардинал были в шоке – не от смешной угрозы, но от норова, который выказал мой брат. Так что нас оставили в покое, лишь немного меня отлупив, - я, разумеется, ничего не сказал об этом Луи, не желая лишний раз его расстраивать – он и так постоянно корил себя за молчание и данное мне обещание.

Вообще у меня всегда было чувство, что это я его старший брат. Луи, с малолетства тащивший на себе подобно клейму титул «король», нуждался в поддержке. Ему надо было улыбаться, смеяться и быть уверенным хоть в ком-то среди того стада лицемерных человечишек, что окружало его. Я с удовольствием стал для него шутом, благо, это отвечало моим склонностям, но в то же время я был единственным человеком, кому он мог рассказать все, мучавшее его. Наверное, самое глубокое чувство, которое я пронес через свою жизнь, это любовь к брату, - я сам подчас удивлялся, насколько она была сильна. При всей нашей непохожести, было что-то, чего не могли заметить окружающие – некая духовная связь, нечто необъяснимое и неистребимое. Он был единственным, кем я дорожил, по-настоящему дорожил.

Мне было искренне жаль Луи. Я бы даже назвал его мучеником – хотя многие назвали бы его похотливым тираном, разоряющим казну. Но они не знали моего брата, не знали, с чем ему пришлось столкнуться. Интересно, что бы сказали эти люди, пережив все, что пережил он. Сначала Фронда: от страха перед бушующими на улицах горожан он однажды пробрался по балкону ко мне в комнату и спрятался со мной под одеялом, - я обнимал его, хотя мне самому было мучительно страшно (этот Мазарини смог напугать нас до полусмерти выдуманными картинами зверств восставших, которые преследовали нас до конца жизни). Затем маменька со своим красносуконным любовником. Мария… Потом смерть Мазарини…Мой брат решил взять всю власть на себя, гордо произнеся однажды «Государство – это я», - я тогда долго смеялся над ним, но в душе было тревожно за его безумие. Но без кардинала и впрямь дышалось легче и приятнее – все же видеть его и знать, с кем он провел ночь, не самое приятное даже для столь умеренных сыновних чувств, как мои.
Всю мою сознательную жизнь у меня было чувство, что я нахожусь в сумасшедшем доме. Я предпочел выключить сознание и присоединиться к сонму сумасшедших, окружавших меня. Со временем я понял, что могу с легкостью притворяться, что я «самый сумасшедший из всех» – то есть я стал королем, королем дураков. Хотя вся Франция, доставшаяся Луи, была тем же сборищем дураков, только побольше. Как говорится, каждому по способностям…

Из всех придворных я был самым близким к королю, поэтому вокруг меня образовалась стайка людей, все время просивших меня замолвить за них словечко перед Луи. Я, разумеется, ничего не говорил – брату хватало проблем и без этого: охота, чтение, перепалки с придворными мужами занимали все его время. Я же стал наблюдать за своим выводком придворных прихлебателей. У них была одна интересная особенность – они делали все, что я захочу, принимали все, что бы я ни сделал как должное, и всегда со вниманием слушали тот бред, что изрекал мой рот. Смотря на их бессмысленные размалеванные лица, мне хотелось только одного – издеваться над ними, как мы с Луи издевались в детстве над глупыми няньками. Я уважал глупость – видит Бог, у меня самого было не слишком много ума! – но глупость искреннюю, природную. Что дал Господь, того не отнимешь. Но глупость привитая, так сказать, внедренная в характер человека вызывала только презрение и вместе с тем желание издеваться над всеми этими людьми. Их хотелось шокировать, хотелось наблюдать изумление и непонимание в глазах, и вместе с тем видеть, как их лица силятся сделать наиболее невозмутимое выражение.

Однажды в беседе с несколькими из своих «приближенных» я обратился к одной женщине:
- Вы не могли бы одолжить мне свое платье?

Окружающие замерли на мгновение, переваривая сказанные мною слова, потом заискивающе улыбнулись; дама, к которой была обращена моя просьба, учтиво поклонилась и, стараясь сохранять приличествующее ей выражение лица, отвела меня в свою спальню, где моим глазам был представлен внушительный выбор платьев. Придворные дамы окружили меня и с самыми серьезными лицами начали советовать мне, какой туалет мне лучше взять. Наконец я решил взять темно-фиолетовое – оно наименее шло мне, и было наиболее ярким из всех.

Меня с моим трофеем проводили до покоев с такой торжественностью, словно мы провожали в последний путь члена королевских кровей.

Я скрылся за дверью, швырнул платье на кровать и начал хохотать, как ненормальный.

Сначала у меня не было мысли действительно надеть женскую одежду, мне было достаточно того веселья, которое доставила мне моя выходка, но, поразмыслив немного, я решил, что такого эффекта, который должно произвести мое щеголянье женским платьем, я не добьюсь более ничем.

На следующий день я приказал слугам одеть меня в одолженное накануне фиолетовое платье. Они переглянулись и застыли с опущенными руками, с ужасом глядя на сегодняшний мой туалет, неприветливо брошенный на спинку кресла. Наконец они со стыдом признались мне, что не знают, как надевать женское платье. Я расхохотался и попросил вызвать к себе служанок любой из фрейлин моей маменьки.

Моему вниманию предстала стайка красных от смущения девушек, бормотавших: «Мы не смеем, мсье…» Я махнул на них рукой и решил одеться сам. Оказалось, что это куда легче и быстрее, нежели если пользоваться чьей-либо помощью. С этого дня, если только я не надевал особо сложных костюмов, я одевался сам.

Справившись с платьем, я взглянул на себя в зеркало – и долго не мог прийти в себя от душившего меня смеха. Оказывается, самое мучительное самоубийство – это смерть от смеха.

Пока я катался по полу, пытаясь сдержать хохот, ко мне вошел Луи. Сначала он испугался, что со мной случился припадок, но когда ему удалось поднять меня с пола и осмотреть как следует, уже мне пришлось его успокаивать. В конце концов мы обессиленные сели на пол, пытаясь отдышаться в перерывах между душившими нас приступами смеха. Луи, в великолепном камзоле, с идеально уложенными волосами, и я, непричесанный, в женском платье, сидевшем на мне, как на лошади сюртук…

- Неужели ты собираешься так расхаживать при людях? – наконец спросил он.
- А что, разве мне не идет? – я, подражая женским манерам, прижал руку к сердцу и, нервно взмахнув ею, сказал со странным выражением, закатив глаза, - Ах, ты ничего не понимаешь в моде! – и обреченно приложил ладонь ко лбу, собираясь упасть в обморок от косности брата.

И я действительно ходил весь день в женском платье. Мы вместе с Луи вышли из моих покоев – он силился сохранить на лице хоть какие-то остатки серьезности, но, не выдержав, сбежал в свою комнату, хлопнув дверью, откуда тут же донесся его раскатистый хохот. Я же, все так же невозмутимо, отправился покорять дворец.

Несчастные придворные! Их душил смех, но они были обязаны делать вид, что младший брат французского короля, Филипп Орлеанский, и должен разгуливать в темно-фиолетовом женском платье, причмокивать губами и размахивать руками, подражая женским манерам, закатывать глаза и падать в обморок при любом слове. Я торжествовал, я развлекался, я понял, что этот маскарад мне весьма по душе. А я не из тех, кто противится самим себе.

С того дня мои наряды становились все более и более изощренно необычными. Я начал экспериментировать с косметикой – удивительно, до чего легко изменить черты лица простым взмахом кисточки или мазком помады! Я выписал к себе умелого парикмахера, строившего на моей голове нечто, что с натяжкой можно было наречь «прической» – скорее то были удивительные архитектурные сооружения, создававшиеся по моим чертежам.

Но самым приятным для меня было то, что все мое стадо дураков начало перенимать мои странные привычки. Чтобы доставить мне удовольствие, мужчины начали рядиться в женские платья, краситься… По дворцу ходило стадо размалеванных существ без пола, и я, словно пастух, вел их по великолепным комнатам, видевшим триумфы французской монархии, а ныне созерцающие шутовские повадки брата короля.

Луи смеялся, маменька бросала на меня равнодушные взгляды, Мазарини в начале крестился (особенно когда встретил меня в моем новом амплуа впервые – он решил, что то пришествие антихриста, хлопнулся совсем не по-кардинальски на то место, по которому уже давно плакал пинок, и начал креститься и выкрикивать имена итальянских святых), но потом и он затих, оставив тщетные попытки внушить моему брату неприемлемость такого поведения в стенах королевской резиденции. Думаю, что, если бы Луи попросил меня прекратить этот маскарад, я бы послушался, но на то он и был моим братом, чтобы не просить об этом – тем более, что я порядком его смешил. Мои приближенные, кажется, и сами привыкли к своему странному обличью и вживались в роль, так что мы организовали отличную шутовскую труппу, призванную хоть как-то раскрасить серые будни скучной придворной жизни.

Мне позволялось все – и вмешиваться в обсуждения государственных дел, врываясь в зал, полный важных чиновников, вместе со своим выводком (Луи неизменно расплывался в улыбке, я подмигивал ему, а внутри все разрывалось от смеха при виде перекошенных лиц министров), и буянить на званных балах, устраивая настоящие цирковые номера, и громко оскорблять всех и вся… У меня была грозная и неизменная защита. И, думается, Луи был единственным, кто понимал всю поверхностность моих маскарадов, - остальные верили, что я на самом деле «такой странный».

Я помню тот день, когда в жизни Луи появилась она. Был какой-то роскошный бал, я громко, со смеющимся лицом, вещал о распущенности современной жизни, - меня, естественно, никто не слушал, я ведь был дураком, хотя, право, они все были в сто крат глупее меня. Бросив свое неблагодарное занятие, я подскочил к величественно восседавшему на троне Луи (хотя лично мне казалось, что вид у него при этом довольно глупый), сложился пополам от хохота, словно кланяясь и спросил:
- Ну как я тебе?
- Как всегда, Филипп, - он обнажил свои белые зубы в улыбке. Вообще-то я не выносил, когда меня называли по имени, предпочитая «Мсье» – косметика и платья лишили меня собственно лица, так зачем оставлять имя?

Я недовольно скривился, брат рассмеялся, я рассерженно фыркнул и унесся прочь, в толпу дико разодетых существ, бывших когда-то мужчинами. А минут через десять я увидел, как мой брат кружится в танце, прижимая к себе нечто ангелоподобное, имеющее личико, милее которого я в жизни не видел. То была Мария.